КОНКОРДИЯ (отрывок) Современная проза Федора Ландрина

Шершавая плоть кирпича беззвучно лопнула, и из черной трещины медленно вытекла желтая маслянистая капля и упала на черные блестящие листья, 
разлетевшись мелкими брызгами. Ржавая кованая решетка ворот островерхой башни пронзительно взвизгнула, массивная цепь, стягивавшая створки оглушительно булькнула и скатилась вниз, увлекая за собой большой круглый замок с толстым ключом в скважине.

Он повернулся. Пахло гарью, нанизанной на ускользающий, пронзительно нежный аромат жасмина. «Ворота закрыты?» Отдавшись в затылке, холод камня прояснил его сознание, он облизнул распухшие губы и поднял глаза: над ним в непроглядной тьме беззвездного ночного неба («Ведь должно же оно быть!») медленно проявились срезанная грудь,повисшие лохматые кисти... «Нет, это эполеты, — подумал он, — что-то из царской жизни, но почему здесь?» Крупный нос, казалось, мощно втягивал воздух, но глаза были закрыты. «Не может быть, чтобы бюст сделали с закрытыми глазами!» Тяжелые веки дрогнули, сверкнули белки, темные, почти черные глаза, окинув багрово мерцающий пейзаж, стали медленно опускаться. «О, боже! Он хочет увидеть меня!» Ему показалось, а может быть, и не показалось, что гранитная голова наклоняется. Он вскочил и отпрыгнул от памятника. В нарастающем вибрирующем гуле перед его ошалевшим взором возникло надгробие с потускневшими золотыми буквами — это было надгробие русского генерала, погибшего в русско-турецкую войну. «Неужели его привезли с Шипки? Это же далеко?!» — но ослепительный красный свет, смешавшись с тонким свистом и оглушительным треском, брызнули в глаза, и он невольно заслонился рукой. Сзади него полыхало огромное уродливое дерево, черным иероглифом прорисовываясь на сплошной стене огня, странно, но он не чувствовал жара, хотя пламя бушевало буквально в нескольких шагах от него. Черные кресты и прямоугольники надгробий исчезали одним за другим в надвигающейся огненной стене, из которой выскакивали люди, бежавшие громадными скачками, почти не касаясь земли, но почему-то не от всепоглощающего пламени, а вдоль него, и это были не восставшие мертвецы, это он понял сразу, иначе его хватил бы удар... И все-таки ему было страшно, потому что никогда в жизни он не видел горящего кладбища. Как-то механически он повернулся к бюсту, от которого в ужасе отпрянул. Глаза генерала были открыты: белели сиреневатые белки, мелкой дрожью дрожали брови, а рот разъезжался в презрительной ухмылке, и тут он почувствовал запах гари, тот стойкий и продирающий горло запах, который долго не выветривается с потушенного пепелища. Влажно розовеющие губы шевелились, выговаривая ласковые слова, но звук не долетал до его слуха. Пушистые льняные волосы с медными переливами закрывали ее лицо, и только два блюдца голубых глаз то пропадали, то появлялись из-под длинных ресниц. Она сидела на краешке кровати, и ее прозрачная рука с тонкими подрагивающими пальцами скользила вверх вниз по его груди. Он силился рассмотреть ее, но его тело оставалось недвижимым, и тогда он весь превратился в слух. Казалось, она говорила что-то нежное, очень нежное... Вдруг он почувствовал, что она, чуть зардевшись, говорит, как сильно его любит, ошибки не могло быть, и все же, несмотря на неимоверные усилия, он не мог разобрать ни единого слова. Внезапно он совершенно отчетливо услышал, будто это прозвучало в его черепе, который представлялся ему мглистой пещерой с круглым, нет, почти
шарообразным куполом, и видел себя внутри этой пещеры, на самом дне, он слышал ее голос, отражающийся от стенок, звуки разрастались, становились явственнее, будто кто-то упорно пробирался по узкому коридору со сталактитами и сталагмитами к его пещере, освещенной блеклым голубоватым светом, льющемся непонятно откуда и заполнявшем все подкупольное пространство. Ее приближающийся голос был похож на ласковый шепот обессилевшего северного шторма, он увидел себя стоящим по колено в холодной воде на абсолютно пустынном берегу, заваленном серыми, отшлифованными водой камнями, среди громадных, обросших коричневым мхом глыб, неизвестно откуда взявшихся на пологом берегу сиреневого предрассветного моря. Когда, прыгая с камня на камень, она начала удаляться от него в шелесте серебристого прозрачного платья, парящего вокруг ее хрупкой, гибкой
фигурки, он услышал: «А теперь мы поедем в Мальмё», — и подумал: «А почему именно в Мальмё?» Бурые утренние сумерки прорисовали острые черепичные крыши невысоких домов небольшого городка, неумолимо надвигающегося из тающей ночи, и в одном из окон, где-то справа от него, застывшего на мосту с гулкими чугунными перилами, в разрыве угрожающе клубящегося облака мелькнуло солнце. Он обернулся.Ее нигде не было, и тут его взгляд упал на невысокий полосатый столбик с синей прямоугольной вывеской, на которой белыми буквами, наверное
по-шведски, было выведено «Mаlmö», слово состояло из пяти букв, а не из шести, как в русском написании. «Странная орфография, но почему все-таки Мальмё?» Тихий шелест ее платья, прозвучавший за спиной, нежно коснулся щеки, он повернулся, оттолкнулся ногами, будто хотел подпрыгнуть, проехал
затылком по смятой подушке и ударился правым всклокоченным виском о деревянную спинку кровати. От неожиданной боли Ириней подскочил на месте, взлетев на мгновение в воздух всем своим грузным телом, и сел на жесткой кровати, машинально
опустил голые ноги на пол и только после этого открыл глаза: в узкую щель между желтыми гардинами сочился серый холодный день. «Ну, а какой еще может быть, как не серый», — подумал он, сжал руками голову, ладони медленно сошлись на лице и упали на колени. Тупая боль сверлила пятки, покрытые ороговевшей кожей: «Опять перекурил!» — мысленно воскликнул Ириней Модестович, совсем еще не старый мужчина в голубых трусах в мелкий розовенький цветочек и белой несвежей майке, сидевший на кровати с потухшими глазами, и принялся хаотическими движениями вверх вниз массировать мощные, но обрюзгшие икры. Дыхание его было неровным: глубокие вдохи чередовались шумными короткими выдохами, казалось, он еще спал, пытаясь во что бы то ни стало, досмотреть сон, чтобы запомнить его в подробностях, а вдруг он действительно кажется в Мальмё, тогда будет с чем сравнить, но, самое главное, он стремился снова увидеть свою прекрасную незнакомку в серебристом платье, но как Ириней Модестович не напрягался, он так и не смог приблизить к себе ее лицо. «Надо запомнить, ведь в жизни нет ничего невероятного». И, может быть, он встретит ее когда-нибудь, и необязательно в Мальмё, порой фантазии уносят нас в совершенно экзотические места. «Хотя ничего просто так не бывает и не случается». Но девушка ускользала от него, и, наконец, Ириней с горечью понял, что все будет как обычно: то есть час, может, два, он будет помнить сон во всех подробностях, но постепенно, незаметно для него самого, эти подробности одна за другой начнут исчезать, таять, и как бы он не тщился вернуться в эту восхитительную реальность, он никогда в нее не попадет. «Только в окружающей жизни с ее удручающе утомляющим, — продолжал он размышлять, — а иногда и убивающим однообразием, все может повториться». Это было настолько очевидно и неинтересно, что он, то есть Ириней Модестович, встал, подошел к окну и заглянул в щель между гардин на серое утро, на все тех же унылых людей, спешащих в один и тот же неизменный час пробороздить двор... Да, он мог с поразительной точностью предсказать это движение, именуемое жизнью, но даже, если ошибка и закрадывалась в его предсказания, то в конечном итоге она все равно превращалась в закономерность. «Какие были у нее глаза? Голубые?! Да нет, синие-пресиние!..»